«У меня есть привычка — интересоваться всем»

Прозвучит немного пафосно, но я всегда верила, что гуманитарное образование — это то, что открывает дорогу в мир, потому что именно оно формирует кругозор человека. Я верю, что прикосновение к истории, к искусству, к литературе способно сделать человека лучше. Для этого мы и учимся.

Мне очень повезло с родителями, они старались дать мне попробовать всё, поэтому секций десять — от плавания до лепки — прошли через мою тяжелую жизнь, включая музыкальную школу, конечно же. Но в какой-то момент выяснилось, что больше всего я люблю читать, и лучшим для меня предметом в школе всегда была история. Так и сложилось представление о том направлении, в котором я хочу работать.

Выбор ВШЭ это штука удивительная, потому что факультет только открывался в то время. На подготовительные курсы я ходила в РГГУ, очень серьезно собиралась стать архивистом, потому что была довольно замкнутым, трудным подростком, и думала, что архив будет лучшим местом для меня и для окружающих. Но в итоге большую роль сыграл тот самый знаменитый страх абитуриента: было жуткое лето, под Москвой были торфяные пожары, весь город в дыму, мне хотелось поскорее закончить с поступлением, поэтому Вышка с ее знаменитой «зеленой волной», сразу дающей уверенность абитуриенту, сыграла решающую роль. Так я и осталась на новопоявившемся истфаке, хотя не знала про него практически ничего, кроме того, что там работает знаменитый историк И.Н. Данилевский.

Истфак только образовывался: было 42 студента, если не ошибаюсь. Очень маленький факультет, тогда мы ещё были на одном этаже, даже не на двух, всего чуть больше 10 преподавателей. Поэтому для них мы так и остались первым набором, самыми родными. Они были мастерами на все руки — каждому приходилось вести по четыре предмета, и относились они к нам, как к собственным детям. Это был огромный контраст со школой, потому что в школе ты один из многих, а тут нас сразу поставили на один уровень, дали понять, что мы коллеги, обращались к нам на «Вы». Дали нам почувствовать себя людьми, да ещё и людьми очень любимыми. Адаптация прошла очень легко, хотя ритм был непривычный, ритм учебы в Вышке — это притча во языцех. Пары шли с девяти до девяти, и после школы это было удивительно. Когда я перешла на второй курс, я поняла, что на первом пар было мало.

Вышка отличается тем, что в программе нет неинтересных предметов. Я вообще придерживаюсь той точки зрения, что неинтересных предметов не бывает, бывают неинтересные преподаватели. На истфаке все преподаватели были отличные, но это не значит, что мне всегда было легко. Например, у нас пытались создать систему, при которой мы должны были научиться немножко всему. Это значит, что в отличие от всех истфаков Москвы, у нас было больше психологии, больше экономики, была математика. И вот с высшей математикой у меня возникли проблемы, когда мы перешли к теории вероятности. Экономика у нас была три года, и тут нам повезло в главном — в преподавателе. Илья Валерьевич Щуров сейчас легенда экономического факультета, а тогда это был первый курс, который он взялся учить в ВШЭ. Поэтому он вложил в нас всю душу. Своё первое занятие он начал с того, что попытался показать нам какие-то подсчёты на примере законов Хаммурапи, раз уж он пришёл к историкам. Кончилось это тем, что мы исправляли ему количество букв в слове «Хаммурапи», а он пытался объяснить нам задачу. В таком темпе мы и учились.

Я не скажу, что у меня самая редкая в России специальность — историков Западного Средневековья довольно много, в Москве тем более. Я шла к ней довольно забавным образом, это, наверное, опять была судьба, потому что в школах историю Западного Средневековья проходят быстро и без особого интереса, в ЕГЭ она проскакивает — упор делается на советскую и российскую историю. И я, всегда интересовавшаяся Средневековьем, думала, что буду заниматься Древней Русью. Но, как я уже сказала, факультет был новый, преподаватели в основном молодые, веселые, и меня сумели заинтересовать, но даже не Средними веками. Я выбрала человека, своего научного руководителя, с которым мы теперь уже работаем пять лет. Благодаря вере в человека я выбрала и тему, потому что и материалы, и тема, которые он мне дал, полностью совпали с моими интересами. С тех пор я занимаюсь Западным Средневековьем, то есть работаю с латинскими рукописями Франции XII века. Вот это уж точно не самая распространенная специальность, если быть точным, то в Москве этим занимается человек шесть, а во всей России не больше десяти.

У меня есть привычка, выработанная долгими усилиями — интересоваться всем. Когда ты начинаешь заниматься предметом, ты должен им загореться, иначе у тебя не получится. И я так пыталась сделать практически с каждым предметом, с экономикой это выходило сложнее всего. Тут нужно было перебороть себя, но заинтересоваться можно всем.

Это не значит, что у меня нет предметов, которые я люблю просто потому что люблю, просто потому что душа лежит. Таким предметом в магистратуре, где пар значительно меньше, стала текстология. Она просто очень близка к тому, чем я занимаюсь, и здесь профессиональные интересы наложились на любовь и на блестящего преподавателя, который в общем-то русист, то есть занимается русской историей, а не западной, но это не значит, что он не может объяснить технику.

А в бакалавриате моей нежной любовью, естественно, было преподавание Средних веков на втором курсе, потому что это то, что мне всегда нравилось.

В этом году самой запоминающейся поездкой была именно стажировка в Париже. Я ездила на палеографическую школу, это была недельная стажировка, где с 9 до 16 лекции по палеографии: из чего делают рукопись, как соединяют листы пергамента, как на них пишут, как их линуют, как выглядят филиграни, то есть отличительные знаки мастерских, по изготовлению бумаги (тогда бумагу еще отчасти вручную делали). Это уникальный опыт. Тебе дают, например, потрогать рукописи XII–XIII веков в библиотеке Мазарини.

В Париже всё гораздо милее устроено, чем в российских библиотеках, нас провели группой, даже не заставили надевать перчатки, что, например, мы должны были делать на практике в Историческом музее, нам только сказали убрать ручки, потому что с рукописью нужно работать только с карандашом. Это был шок, потому что казалось, что к ней вообще нельзя прикасаться, а тут с карандашиком можно. У них огромные фонды этих рукописей, в Москве хоть какой-то фонд разбросан между небольшими собраниями в Историческом музее и Библиотеке имени Ленина, в Публичной библиотеке Салтыкова-Щедрина в Петербурге есть неплохая коллекция, собранная во время Французской революции, точнее, украденная в те времена, когда рукописи выкидывали на улицу. А в Париже это всё в огромном количестве, и, как любит шутить Игорь Николаевич Данилевский, «от России домонгольской сохранилось 200 рукописей, а в архиве французского города за один год хранится 2 тысячи рукописей». Сравнивая масштабы, ты понимаешь, насколько им проще работать с этими материалами. Конечно, я и раньше держала рукописи в руках, но это был шок столкновения, когда ты занимаешься своей любимой специальностью от рассвета до заката, а потом ты выходишь и оказываешься перед Нотр-Дамом. Это необыкновенное погружение, учитывая, что я занимаюсь именно Парижем.

Я не провожу химические опыты дома, к сожалению, не собираю роботов, поэтому я не уверена, что у меня есть совершенно не гуманитарные хобби, мое единственное увлечение — это кулинария. И началось все это в Париже, когда я первый раз там оказалась на языковых курсах и жила в апартаментах, где была кухня. Две недели я готовила себе сама — так проснулась страсть к кулинарии, мое коронное блюдо — это печенье Мадлен. Но в Париже я их так и не попробовала, только увидела, загорелась и стала готовить в Москве. Теперь остается вернуться и сравнить.

Гуманитарий должен знать очень много иностранных языков. У европейцев есть шутка, что хороший исследователь должен знать два иностранных языка. Им гораздо проще: это значит, что немец должен знать французский и английский, француз — немецкий и английский, и так далее. Получается, что россиянину нужно знать три иностранных языка, как минимум.

Я человек проблемный в этом смысле, я не знаю немецкий. На моей специальности это неплохо, хотя английский в последнее время, как и английская наука, захватил первенство везде. То есть XIX век в исторической науке — это век немецкого языка, XX век — французского и XXI век — английского. Это значит, что я нормально разбираюсь в историографии XX и XXI века, а с «немецким» XIX-м, когда хочется копнуть поглубже, начинаются проблемы. Естественно, я знаю латынь, это язык моей специальности.

Сейчас я думаю об аспирантуре и защите Phd, то есть степени доктора философии, это зарубежная степень, которая находится между кандидатом наук и доктором наук в России, в конце концов ее просто перестали пытаться переводить, пишут эту аббревиатуру, потому что это действительно что-то «между».

Насколько я понимаю, Вышка сейчас — единственный вуз Москвы, который так же, как и Европейский университет в Петербурге, признает Phd. Эта степень западная, поэтому, чтобы ее получить, нужно учиться за рубежом. Поэтому я сейчас уже год как учусь в двух местах одновременно, то есть в магистратуре Вышки и французском университетском колледже в Москве, где преподают только французы, только на французском и диплом которого признается всеми вузами Франции. Это позволяет не только продолжить обучение во Франции, ничего никому не доказывая, но и получить грант на образование, потому что представительство Франции в Москве тесно связано с колледжем и легче выделяет гранты именно для них.

Зарубежная степень мне необходима, потому что моя специальность тесно связана с зарубежными архивами, библиотеками, и если я хочу улучшить свои навыки, чтобы что-то передать студентам или чтобы что-то создать как ученый, я должна получить специальность там, где ей учат лучше всего. А моей специальности пока лучше всего учат в Америке и во Франции, и поскольку я занимаюсь именно Францией, выбор был очевиден. Естественно, я собираюсь продолжать преподавать, может быть, не так много, как мне хотелось бы, но в той степени, в которой это не будет мешать моим научным занятиям.